Том 1. Тяжёлые сны - Страница 28

Логин начал объяснять цель своего прихода. Дубицкий прервал с первых слов, даже руками замахал.

– Да, да, знаю! Почуяв, бывший учитель, как не знать, сокол ясный! Уволен, уволен. Пусть себе отправляется на все четыре ветра, мы к нему никаких претензий не имеем.

– Но, Сергей Иванович, я бы просил вас на первый раз быть снисходительным к молодому человеку.

– Что вы мне про первый раз толкуете! Кто человека первый раз укокошит, тоже снисходительно отнестись прикажете? Или по-вашему, по-новому, не вор виноват, а обокраденный, ась?

– Вина молодого человека, ваше превосходительство, зависела только от его неопытности, если можно назвать ее виною.

– Можно ли назвать виною! – воскликнул Дубицкий. – Вы изволите в этом сомневаться? Это – неуважение к старшим, это дурной пример для мальчишек. Их надо приучать к субординации.

Дубицкий сердито пристукнул кулаком по ручке кресла.

– Он хотел приветствовать исправника, – с некоторою вялостью заговорил опять Логин, – оказать ему почтение, да только не знал, как это делается. Да и, право, не большая вина; ну, первый руку подал, – кому от этого вред или обида?

– Нет-с, большая вина! Сегодня он с начальником запанибрата обошелся, – завтра он предписанием начальства пренебрежет, а там, глядишь, и пропагандою займется. Нет, на таких местах нужны люди благонадежные.

– Конечно, – продолжал Логин, – наш исправник весьма почтенный человек…

Дубицкий хмыкнул не то утвердительно, не то отрицательно.

– Нам всем известно, что Петр Васильевич вполне заслуженно пользуется общим уважением.

– Насколько могут быть уважаемы исправники, – угрюмо сказал Дубицкий.

– Но, Сергей Иванович, лучше бы ему великодушно оставить это и не так уж сердиться на молодого человека. И так ведь могло случиться, что Петр Васильевич сам подал повод.

– Чем это, позвольте спросить? – грозно воскликнул Дубицкий.

– Я, ваше превосходительство, позволяю себе только сделать предположение. Могло случиться, что Петр Васильевич вошел в класс немножко, как у нас говорится, вросхмель, с этакой своей добродушной физиономией, и отпустил приветствие на своем французском диалекте, что-нибудь вроде: мерси с бонжуром, мезанфанты, енондершиш! Учитель, понятное дело, и расхрабрился. Дубицкий хрипло и зычно захохотал.

– Могло быть, могло быть, – повторял он в промежутках смеха и кашля. – Изрядный шут, сказать по правде, наш исправник. В школы, по-моему, он некстати суется, у нас там недоимок нет. Но во всяком разе я ничего тут не могу: уволили.

– Вы, ваше превосходительство, это можете переменить, если только пожелаете.

– Я не один там.

– Но кто же, Сергей Иванович, пойдет против вас? Вам стоит только слово сказать.

– Ничего, поделом ему. Нельзя ему в этом училище оставаться: соблазн для учеников.

– А в другое нельзя ли? – с осторожною почтительностью осведомился Логин.

– В другое? Ну, об этом мы, пожалуй, подумаем. Но не обещаю. Да-с, любезнейший Василий Маркович, дисциплина – первое дело в жизни. С нашим народом иначе нельзя. Нам надо к старинке вернуться. Где, позвольте вас спросить, строгость нравов? На востоке, вот где. Почтение к старшим, послушание… Вот я вам моих поросят покажу, – вы увидите, какое бывает послушание.

Сердце Логина сжалось от предчувствия неприятной сцены. Дубицкий позвонил. Неслышно, как тень, в дверях появилась молоденькая горничная в белоснежном, аккуратно пригнанном переднике и пугливыми глазами смотрела на Дубицкого.

– Детей! – командным голосом приказал он. Горничная беззвучно исчезла. Не прошло и минуты, как из тех же дверей показались дети: два гимназиста, один лет четырнадцати, другой двенадцати, мальчик лет девяти, в матросской курточке, три девочки разных возрастов, от пятнадцати до десяти лет. Девочки сделали реверансы, мальчики шаркнули Логину, – и все шестеро остановились рядом посреди комнаты, подобравшись под рост. Они были рослые и упитанные, но на их лицах лежало не то робкое, не то тупое выражение. Глаза у них были тупые, но беспокойные, – лица румяные, но с трепетными губами.

– Дети, смирно! – скомандовал Дубицкий. Дети замерли: руки неподвижно опущены, ноги составлены пятки вместе, носки врозь, глаза уставлены на отца.

– Умирай! – последовала другая команда. Все шестеро разом упали на пол, – так прямо и опрокинулась на спины, как подшибленные, не жалея затылков, – и принялись заводить глаза и вытягиваться. Руки и ноги их судорожно трепетали.

– Умри! – крикнул отец.

Дети угомонились и лежали неподвижно, вытянутые, как трупы. Дубицкий с торжеством взглянул на Логина. Логин взял пенсне и внимательно рассматривал лица лежащих детей; эти лица с плотно закрытыми глазами были так невозмутимо-покойны, что жутко было смотреть на них.

– Чхни! – опять скомандовал Дубицкий. Шесть трупов враз чихнули и опять успокоились на безукоризненно чистом паркете.

– Смирно!

Дети вскочили, словно их подбросило с пола пружинами, и стали навытяжку.

– Смейся!

– Плачь!

– Пляши!

– Вертись!

Командовал отец – и дети послушно смеялись, – и даже очень звонко, – плакали, хотя и без слез; усердно плясали и неутомимо вертелись; и все это проделывали они все вместе, один как другой. В заключение спектакля они, по команде отца, улеглись на животы и по одному выползли из гостиной, – маленькие впереди. Логин сидел безмолвно и с удивлением смотрел на хозяина.

– Ну что, каково? – с торжеством спросил Дубицкий, когда дети выползли из гостиной.