Том 1. Тяжёлые сны - Страница 151

151

XIII

…Отец бросил на пол прутья, поставил Сашу на ноги и слегка прижал его к себе. Саша тотчас же перестал кричать и уже устыдился своих криков. Боль разом смягчилась. Уже не стало ее невыносимого, буйного нарастания. Саша плакал и стыдливо прижимался к отцову плечу.

«Испытал таки», – торжествуя подумал он, прислушиваясь к жгучим еще болевым ощущениям. Он подумал:

«Проходит боль, – и уже не страшно. Нестерпимая, но проходящая, да она вовсе не страшна», – уже думал Саша.

«А что же я кричал? – спросил он себя и ответил: – Невольно, с непривычки только».

И вот Саша успокоился, перестал шалить. Он испытал и телесные мучения, – но и в них не было побеждающего страха.

XIV

Пришла осень. Начались уроки. В августе и ученики и учителя еще не втянулись в дело, – ученики еле готовили заданное, учителя приходили поздно. Однажды, в свободное время перед уроком, Саша поссорился с Колей Егоровым, задорным шалуном. Началось пустяками. Егоров рассказывал нескольким простодушным мальчуганам, что в пруду на Опалихе не чисто, живет шишига, и парни ее видели, – страшная. Саша вслушался, засмеялся и спросил:

– Шишига? Что за шишига такая?

Егоров ответил неохотно, уже заранее сердясь на то, что Саша не поверит:

– Такая круглая, толстая, вся слизкая, голова у нее, как у жабы.

– Ну вот, – сказал Саша, – тоже веришь. Никакой шишиги нет.

Егоров совсем рассердился, покраснел и запальчиво закричал:

– Как нет, коли Серега Рахинский да Ванька Большой сами видели! Врать они тебе станут!

– Мне-то не станут, а тебе соврали, – спокойно возразил Саша. – Нет шишиги, – повторил он. – Им показалось, может быть, невесть что, с перепугу, они и говорят зря.

Сашины возражения лишили Егорова уверенности в шишигу. Но из задора он не мог признать себя неправым, – тихие Сашины слова да спокойные Сашины взгляды все больше его раздражали. Он горячо доказывал, что шишига есть, и от злости готов бы начать драку, да боялся ударить Сашу, – знал, что Саша сильнее. Сердито и насмешливо он сказал:

– А увидишь шишигу, сам ужаснешься.

– Чего ужасаться! Да вот и эта стена страшнее шишиги, – ответил Саша, вспоминая, что все на свете одинаково не страшно.

Егоров вспыхнул. Сашины слова показались ему явною издевкою. А Саша словно нарочно дразнил его и сказал со смехом:

– Ах ты, легковерный, – сам-то ты шишига!

Мальчишки засмеялись. Уже этого Егоров не мог стерпеть. Он вдруг подскочил к Саше и со всего размаху ударил его ладонью по щеке. У Саши зазвенело в ушах; перед глазами запрыгали красные искры и зеленые круги.

«Недаром говорят, – быстро подумал он, – что из глаз искры посыпались».

Он неловко стоял, ошеломленный неожиданным ударом. Было больно и стыдно, и унижение от чужой, хотя и случайной, победы горько чувствовалось. Егоров смотрел торжествуя и злорадно улыбался. Мальчишки сочувствовали, как всегда, победителю и начали было дразнить Сашу.

Вдруг они замолчали и разбежались по местам. На пороге показался учитель, гладко подстриженный рыжий молодой человек. Он услышал издали удар, а теперь увидел двух мальчиков в таких положениях, которые его наметанному взгляду сразу показали, в чем дело. Он спросил у Саши:

– Что это, Кораблев? За что он тебя ударил?

Саша молчал и притворно улыбался. На его щеке горели яркие полоски от Колиных пальцев. Товарищи рассказали учителю, как было дело. Учитель посмеиваясь сказал:

– Егоров, ты останься сегодня. Надо тебе замечаньице написать в дневничок, чтобы родители приняли меры к твоему исправлению. Егоров слезливо оправдывался:

– А он зачем меня шишигой назвал! Мне тоже обидно, Василий Григорьевич, – какая же я шишига!

Учитель спокойно возразил:

– А ты рукам воли не давай.

На перемене Егоров то плакал, то жаловался товарищам, что его из-за Кораблева дома высекут, то принимался бранить Сашу, то издевался над ним. Мальчишки дразнили обоих. Но Егорова больше, – уже теперь все же был Сашин верх. Саше было неловко и грустно. Следовало что-то сделать, но что именно? Сам он нисколько не сердился. Хотелось чем-нибудь утешить этого взволнованного, плачущего и сердитого мальчика, – но Саша не знал, чем его можно утешить, и вместе с тем невольно презирал его за эти слезы, за эту робость перед домашней расправой.

XV

Уроки кончились. Молитву прочитали, ученики шумно расходились. Учитель Василий Григорьевич опять пришел в класс и потребовал дневник у Егорова. Егоров плакал и медленно вытаскивал дневник. Саша вдруг подошел к учителю и сказал:

– Василий Григорьевич, простите его, ведь я же на него не сержусь.

– Мало ли что не сердишься, драться в училище нельзя, – наставительно ответил учитель.

– Право, простите, – просил Саша, – мы с ним помиримся. Я его сам обидел, шишигой назвал. Простите.

Учитель, посмеиваясь, сказал:

– Плохо просишь.

Ему было приятно, что его просили о прощении. И приятно было видеть, что наказываемый мальчик плачет, и сознавать, что вот какая у него, учителя, власть. Притом же можно было так легко и правдоподобно оправдывать для себя и для других употребление этой ненужной и жестокой власти тем, что это делается для их же пользы.

Саша настойчиво продолжал просить. Уже он и сам знал, как все его товарищи, что учителям нравятся и слезы, и мольбы мальчишек.

– Плохо просишь, – повторил учитель с вялою усмешечкою. – Поклонись пониже, – сказал он усмехаясь, как будто бы шутя.

– Да я хоть в ноги вам поклонюсь, только простите его, – сказал Саша и вдруг покраснел.

151