Том 1. Тяжёлые сны - Страница 86

– Да, прогуливаемся, – значительно ответил Мотовилов.

– Что ж, доброе дело. А меня прошу извинить, – устал. Имею честь кланяться.

Логин опять приподнял шляпу и пошел дальше. Пожарский догнал его и спросил:

– Как же это вы в наше триумфальное шествие не впряглись? Ведь вы рассердили этим седого прелюбодея.

– Глупо это, мой друг. Те, ну чиновники там разные – они… ну, у них связи, боятся, может быть, наконец, просто пешки. А вы-то зачем? Человек вы независимый, в некотором роде – артист, так сказать, – и вдруг!

Пожарский добродушно засмеялся.

– Не ехидничайте, почтеннейший синьор: я единственно из любви к искусству.

– Это как же?

– Мимику, значит, изучаю. Нашему брату это необходимо. Ну, да и то еще, грешным делом… знаете сами: польсти, мой друг, польсти…

– Коли не хочешь быть в части? Так, что ли? – закончил Логин.

– Вот, вот, оно самое и есть. То есть не то что в части, а все же – сборы, ну да и бенефисишко. Эх, почтеннейший, все мы от всех вас в крепостной зависимости обретаемся, вот ей-богу. Да что, батенька, главного-то вы не видели, – много потеряли, ей-богу! У врат обители святой, – то бишь перед острогом, – вот где было зрелище! Мотовилов речь на улице говорил, дамы плакали, барышни ему, герою нашему, цветы поднесли, – видели, букетище! Ната и Нета и подносили. С одной стороны, знаете, ангельская непорочность, а с другой стороны – угнетенная невинность.

– А со всех сторон глупость и пошлость, – злобно сказал Логин.

Пожарский захохотал.

– Злитесь, почтеннейший. А я рад, что вас встретил. Теперь я от них отстал и, кстати, географию города изучать пойду. Барышни Мотовиловы отправились купаться, так мне надо пробраться в ту сторону.

– Подсматривать? – брезгливо спросил Логин.

– Ни-ни! На обратном пути Неточку встречу, – только и всего.

– Вот как, – она вам уж Неточка?

– Чистейший пыл! Любовная чепуха! Женьпремьерствую под открытым небом: дьявольски выигрышная роль.

– Значит, дела хороши?

– С барышней давно поладили, вот как поладили! Прелесть девочка: огонек и душа, – ах, душа! Но сам Тартюф, – увы и ах! И подступиться страшно. Хоть в петлю.

– Что ж, убегом!

– И то придется. Только попа где возьмешь, – вот в чем загвоздка!.. Ах, любовь, любовь! Поэзия, восторг! Без вина – пьян, вдохновение так и распирает грудь. Кажется, луну с неба для нее достал бы.

– А попа достать не можете!

– Достану, почтеннейший, как пить дам достану!

Молин поселился временно, пока найдет квартиру, у отца Андрея. Вещи его еще оставались у Шестова.

Когда все провожавшие разошлись, Молин стал пред отцом Андреем, низко поклонился и произнес:

– Ну, архиерей, спасли вы с Мотовиловым меня.

– Ну, чего там – свои люди, – отмахивался отец Андрей.

Но Молин продолжал:

– Век не забуду. Спасибо. Чего уж, не умею, не речист, а что чувствую, прямо скажу: спасли! Сослали бы в каторгу, как пса смердящего, – так там и сгнил бы.

– Ну, будет, чего там причитать!

– Эх, что тут! Дай-ка, отец-благодетель, водки: целый стакан за ваше здоровье хвачу.

Водка была подана. Хозяин и гость пили, обнимались, целовались, пили еще и еще, охмелели и плакали. Потом пришли гости. Засели играть в карты и опять пили.

На другой день, когда Шестов вышел из училища, он встретил Молина. Молин подошел к нему, подал руку. Пошли рядом. Молин молчал с тем же вчерашним видом человека, который невинно страдает. Это раздражало Шестова. Шестов не находил что сказать, хотя они встретились первый раз после ареста Молина.

Молин оттопырил толстые губы и заговорил угрюмо:

– Вы с вашей тетушкой меня в каторжники записали: ну, погодите еще радоваться.

Шестов покраснел и дрогнувшим голосом сказал:

– Я очень желаю вам выпутаться из этого дела, – а радостного тут нет ничего.

Молин хмыкнул, сделал жалкое и злое лицо и молчал. Молча дошли они до дома отца Андрея. Молин, не говоря ни слова и не прощаясь, повернулся и пошел к воротам. Шестов, не оборачиваясь, пошел дальше. Сердце его забилось от горького чувства и от неловкости и стыда: увидят – посмеются.

Молин вошел в столовую. Отец Андрей собирался обедать.

Он жил в собственном доме. Небольшой деревянный дом в пять окон на улицу, одноэтажный, с подвалом. Столовая в подвальном этаже, рядом с кухнею. Свет двух небольших окошек недостаточен для столовой; в длину, от окон, она втрое больше, чем в ширину, вдоль окон. В глубине столовой даже и днем сумрачно. Там поставец с настойками. Возле него бочонок дубового дерева с водкою, особо приятного вкуса и значительной крепости. Эту водку отец Андрей выписывал прямо с завода, для себя и некоторых друзей, в складчину. В окна видна поросшая травою поверхность улицы, да изредка чьи-нибудь ноги. Вдоль длинной стены, что против двери в кухню, узкая скамейка, обитая мягкими подушками и снабженная, для вящего комфорта, достаточным количеством мягких валиков. Длинный обеденный стол стоял вдоль комфортабельной лавки. На одном конце, у окна, накрыт белою скатертью. Заметно по многим пятнам, что эта скатерть стелется уже не первый день.

На лавке возлежал отец Андрей, головою к окошку. Покрикивал на Евгению. Евгения порывисто носилась из столовой в кухню и обратно с тарелками и ножами, потрясала пол тяжелою поступью босых ног и отвечала сердитыми взглядами на сердитые окрики отца Андрея.

Около стола копошилась матушка Федосья Петровна, маленькая, юркая, лет пятидесяти. Часто выбегала в кухню, потихоньку шпыняла там Евгению и, видимо, была озабочена предстоящим обедом. Из кухни слышались ее хлопотливые восклицания: